Искушение

Повесть

Метафизический аспект произведения преимущественно документален.

Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч…

(Матф. 10; 34).

Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного

(Молитва Иисусова).

Предисловие

 Такая идея посетила меня в молодости – нарисовать правдивую картину действующего в мире зла.

Инструментом было выбрано слово, а формой воплощения – художественное произведение, основанное на фактах собственного практического восприятия сути дела.

Помнится, еще изначально я отдавал себе отчет в известной доли субъективности задуманного мероприятия. Тем не менее, я во многом и доверял себе, в силу некоторых достаточно очевидных подтверждений объективности этих фактов.

Учитывая такое обстоятельство и желая сохранить четкую грань реальности происходящего, я пришел к выводу, что лучшей формой воплощения в данном случае будет «повесть» – так называемое, «литературное повествовательное произведение с сюжетом менее сложным, чем роман».

Однако наиболее главным в избрании подобной формы изложения здесь явилось то, что факты обличения истинного зла имели корни в мистике.

Когда дело касается мистики, скорее ощущается нехватка в математических формулах для наведения действительной ясности в сути дела, а отнюдь не в романтических формах, сплошь пронизанных сочинительскими фантазиями и субъективной расплывчатостью.

К сожалению, подлинное зло, видимо, все-таки находится за пределами математических возможностей и не подлежит уничтожению при помощи точных формул.

Итак, я выбрал «повесть»; взял чистый лист бумаги, пишущую ручку, засучил рукава… и вдруг изумился самым неприятным образом: где взять столько свободного времени, чтобы осуществить задуманное?

Так малая прелюдия отличается от основного музыкального произведения: все мои предыдущие соображения оступились в бездну творческой стихии, требующей основных ресурсов человеческой жизни – времени и сил.

Это стало главной причиной поиска наиболее приемлемых вариантов моего дальнейшего существования, и отсюда, собственно, начинается главная эпопея всех моих последующих бед: зло, которое я стремился искренне и правдиво обрисовать, пустилось за мной по пятам – из преследователя я превратился в преследуемого.

Часть первая

Глава 1

Что может быть прекрасней подмосковной природы в летнюю погожую ночь? Небо – бархат, звезды – алмазы, цветочные ароматы – хмельное, сладкое вино, соловьиные трели – музыка души, славно пригревшейся под сводами окружающего великолепия и тишины.

Конечно, для кого-то по вкусу – море и пальмы, золотой песок, кому-то – свежий ветер Тянь-Шаня, кому-то – степные миражи окрестностей Сары-Шагана: как говорится, на вкус и цвет… Но для меня летняя ночь в Подмосковье – лучшее из всех величайших произведений Создателя. Мне кажется, именно здесь положена непостижимая сила Его творчества, верх совершенства Его бесконечно разнообразных способностей. В такую ночь с души не сходят слова благодарности: слава Тебе, Господи…

Нонсенс, – но именно такая чудная ночь получилась как бы первой вехой всех моих дальнейших катаклизмов.

В ту ночь, в год 1988ой, в июле месяце, я и мой новый приятель – Алексей Афанасьевич Купцов – сидели возле костра у меня на даче.

Первоначально темой для разговора была практическая сторона дела, по существу состряпавшего наше знакомство. Однако эта тема, весьма прозаичная для такой очаровательной ночи, довольно быстро подвинулась на задний план. Но, в сущности, дело было даже и не в прозаичности – просто я не мог не говорить о главном, а главным для меня в то время была, как известно, работа над задуманной книгой. Само название книги – «Хроника утраченного рая» – задало новую тему для разговора.

Христианство – всегда горячий предмет для обсуждения, особенно там, где не хватает подлинной веры, не требующей домыслов в простоте своей, а существует некий ее эрзац, состоящий из противоречий и недоумений, либо полное отсутствие таковой.

Алексей Афанасьевич Купцов – в просторечивом обращении Леха Купец – принадлежал, по сути, к первому сословию: то, что он подразумевал в себе в качестве истинной веры, был полный эрзац таковой, причем весьма захудалой пробы.

Впрочем, по тем временам по этому поводу можно было сказать известной пословицей, что на безрыбье и рак – щука. Хуже было другое – исключительное неприятие любых доводов на этот счет, в том числе – самых полезных и необходимых.

Бог существовал для него, но где-то очень далеко, оставаясь как бы «не у дел» всех его интересов, не мешая осуществлению практически любых его прихотей.

«Будет время – покаюсь, очищусь непременно, а пока – не готов, но не беда – успею…» –  примерно, таков был постулат его соображений на этот счет, весьма распространенный в сознании множества людей, смерть для которых – чуть ли не самый абстрактный призрак бытия.

Однако, когда касалось сугубо внешних признаков православного, то тут он был, по чапаевскому определению, «впереди, на лихом коне»:  будучи довольно жадным до денег, всегда готов был, видимым образом, жертвовать на милость приличные суммы, охапками скупал самые дорогие свечи; кроме того, готов был с самым искренним видом восхищаться пением на клиросе, чувственно умиляясь смиренным обликом поющих девушек; любил потолковать с батюшкой «за жизнь»; за «святое» почитал отметить все двунадесятые христианские праздники с православными тостами, но непременно через широкое застолье.

Внешность его, казалось, пребывала в полном согласии и гармонии с внутренним миром. В свои тридцать лет, это был очень полный и очень подвижный человек высокого роста, с курчавыми черными волосами и какого-то темно-вишневого оттенка глазами, в которых вечно что-то вспыхивало, резвилось, прыгало и фонтанировало.

– «Хроника утраченного рая»? Странное название, ко многому обязывающее и в то же время наводящее скуку, – недовольно отозвался он, нехотя меняя тему. – Этакая, можно сказать, протокольная рожа банального документализма, хотя книга, как ты говоришь, предполагается художественная.

– Художественная, – подтвердил я, – это можно будет сразу понять, начав читать. Просто повествование ее завязано на фактах, документальность которых необходимо подчеркнуть, поскольку их мистическая природа…

– Мистическая?! Бог с тобой! О какой документальности тут вообще может идти речь? Мне ли тебе об этом говорить? Перелистай весь каталог чудес в христианстве – практически одна картина: двое присутствуют – один видит, другой нет… О чем это говорит? О полной субъективности происходящего! Это – если в реальности, а так – одни легенды: голос с Неба, который слышат все разом, насыщение пяти тысяч пятью хлебами… Ну и прочее, тому подобное… Да, по существу, это и правильно, на то она и религия, чтобы веровать.

– И у тебя это получается?

– Что, веровать? – Купцов несколько замялся, но тотчас воспрянул с величайшей убежденностью. – А ты как думал?! Думаешь только тебе доступно околачивать груши на южном берегу Хвалынского моря?

– Что-что? – Я взглянул на него с некоторым удивлением.

– Берег такой… Где сеется гниющее, а восстает благовонное, – в общем, блаженный берег, – довольно туманно и нерешительно пояснил он и вдруг взорвался с негодованием: – А что ты удивляешься?! Полагаешь один только в грамоте силен? Полагаешь чукча я, который поет, что видит? Или, может, чалдон большеротый с какой-нибудь Нижней Тунгуски?

– Да ничего я такого не полагаю – ни относительно грамоты твоей, ни национальности… тем более. Просто я точно знаю, к примеру, что вся тварь есть сень привидения, а Бог есть Дух видения – вот тебе два Хвалынского моря берега: северный и южный. Это высказывание имеет место в сочинениях Григория Саввича Сковороды, жившего в восемнадцатом веке. В наше время мало кто обращается к его трудам, поэтому я удивился, откуда тебе…

Но Купцов не дал мне договорить, он вдруг разобиделся в пух и прах, язвительно бросив в мой адрес:

– Ну давай, давай, подвешивай козырек к носу! Кидай наше рыло в сермяжный ряд! – И принялся свирепо мешать суковатой палкой в костре; сноп рубиновых искр фонтаном ринулся в ночное небо, озаряя его недовольное лицо и еще более подчеркивая в нем сумрачность гримасы.

«Ну, брат, ты даешь! С такими амбициями, не начав дела, сварим мы, пожалуй, с тобой кашу! – с некоторым замешательством пробормотал я про себя, затруднительно взглядывая на Купцова. – Выручать тебя надо, иначе – крышка…»

– Ты чего там бормочешь? Молишься, что ли… за меня, грешного? – неожиданно громко и уже совсем спокойно спросил он вдруг, спустя некоторое время.

– Да ничего я не бормочу, с чего ты взял? – опять удивился я.

– Как же… Не бормочешь… От меня не скроешь! Я, разумеется, в провидцах не подвизался, но в такой тишине, как здесь, все мысли навроде грозовых раскатов. Вот ты думаешь, а я – слышу!

– Что же это ты такое слышишь?

– Слышу, мыслишь ты, что со мной – труба дело! Что самолюбие мое – нильский крокодил, все, что есть благого, махом проглотил… И тут же могу рассказать и дальнейший ход развития твоих соображений. Рассказать, что ли?

– Расскажи, сделай милость, – согласился я, больше уже испытывая недовольства, чем любопытства.

– А вот, шел мудрец… – Алексей сделал многозначительную паузу и продолжал, – и видит колодец. Из колодца доносятся крики о помощи. «Человеку надо помочь, – решил мудрец, но, заглянув в колодец, убедился, что тот достаточно глубок. – Плохо, если погибнет один человек, но будет еще хуже, если погибнут два», – подумал мудрец, и прошел мимо… Этим мудрецом был Конфуций, а я говорю это к тому, что в твоих мыслях наверняка много от желания спасти других, и по отношению меня – такая же перспектива. Только достаточно ли здесь мудрости?

 – Вот ты о чем! – усмехнулся я. – Правильно тебе подсказала мои мысли тишина, только толкуешь ты их превратно. Спасает Бог, а не человек, и в «колодец» за тобой прыгать я не собираюсь. В Священном Писании есть такие слова единственно настоящего Спасителя – Господа нашего Иисуса Христа: «Нет выше подвига, чем душу твою положить за ближнего твоего». Только причем здесь «погибель»? Здесь душа твоя – как бы залог у Бога, ценой этого залога является спасение другого человека – ближнего. Ты жертвуешь себя Богу ради человека, которого спасаешь, но отнюдь не человеческим страстям спасаемого, и тогда Сам Бог, как бы по жертве твоей, спасает этого человека. Но чтобы быть достойной жертвой Богу, нужно прежде стать соленым, как Апостолы, которые, по Божьему благословению, стали солью земли. Понимаю это, хотя, честно говоря, никак не могу отказаться от надежды, что уже теперь сколько-нибудь способен на что-то полезное. Вот здесь, конечно, может быть и угар, о котором предупреждает святой Златоуст: «Говоришь себе – не угорю, – а как не угоришь, если угар?» А что касается конфуцианства и вообще любых учений и религий вне Православия, так в них, дорогой Леша, слишком много прав предполагается для испорченного человеческого «я», а где это «я» довлеет над волей Божией – там диавол. Человек когда-то купился на грех, и грех – это цена диавола за человеческую душу. Пройдя мимо глубоко тонущего человека, Конфуций, вероятно, поступил правильно, потому что он – Конфуций, а не  Христос: там, где найдет погибель любой мудрец, Христос не погибнет никогда, вот почему Он – Царь славы. А христиане, – настоящие последователи апостолов, – это частицы того же Христа, от Его Плоти и Крови по Святому Причастию. А, как ты знаешь из той же физики, любая часть вещества сохраняет свойства своего целого.

 – Всё? – покрутил головой Купцов. – Лихо ты, брат, вырулил – даже в физику заехал! А «угар»-то всё-таки предполагаешь? – он хитро прищурился, глядя на меня.

 – Причем тут это? – чувствуя раздражение, отозвался я. – Вопрос личного несовершенства ты переводишь в разряд сути разговора о главном.

– Так ведь главное, чтоб не погибнуть, спасая, скажем, меня, – к тому и разговор. Откуда в тебе такая уверенность, что ты та самая неразрушимая частица Божья? Может, лично тебе-то мир по-колено, как тому пьяному море? Неровен час потонешь – и хана!

Я хотел возразить ему, что христианство для человека – это, мягко говоря, не совсем то, что вино для пьяницы, и что «охмелеть» здесь нельзя так, чтоб «мир по-колено», что юмор его неказист и чёрен… как вдруг вспомнил, что подходил к Святому Причастию последний раз Светлым Христовым Воскресением, аж три с лишним месяца назад! Тут тебе и весь христианин – плоть от Плоти, кровь от Крови Христов! «Благие речи да в худые дела – все равно, что золото в дырявые карманы складывать: «жертва Богу», «соль земли»… – и что я еще там наговорил, насуесловил этому Купцову», – спохватился я про себя со стыдом. И вдруг, неожиданно для себя, вместо того, чтобы с благочестивым смирением полезно промолчать, вспылил:

– Слушай, с чего ты решил, что у меня такая неотвязная надобность – тебя спасать? Может быть, других! Но почему именно тебя?! Ты будешь в себе всякие анекдоты сочинять о истинном творении Божьем да развлекаться своими сомнительными прихотями, а тебя – спасай! Я вавилонской башни не строитель! Глядя на тебя, знаешь, что вспомнил? Был я третьего дня в одной деревне. Там, посреди единственной улицы, огромная лужа, а в луже – огромная свинья. И вот стоит возле той лужи хозяйка и какими только ласковыми просьбами и посулами не пытается ту свинью оттуда дозваться: ты моя Хавроньюшка, голубушка моя свет поросятинка, поди я тебя хлебушком да яблочками угощу, селедочкой с отрубями пшеничными… А свинья в ответ тоже ласково так похрюкивает, а сама знай глубже в грязь норовит!.. Так вот свинья та – бабкино прокормление, бабка за ней, коль придется, и в грязь полезет… или в колодец… Улавливаешь онтологию?

Тут я умолк, скверно о себе подумав; яд пощипывал сердце, яд сочился с языка словами в тихую, целомудренную ночь. Так незаметным гадом мелькнет в душе самолюбие, и начнется сердечный распыл: сердце – печь, огонь – гнев, слова – дрова, а собеседник – ветер: чем сильнее дует, тем яростнее пламя.

Уже близко познакомясь с несокрушимым самолюбием своего собеседника, я ожидал бурю, однако, к моему удивлению, шквал не последовал.

Последнее время, несмотря на кое-какие успехи в начатом деле, Алексей частенько выглядел несколько подавленным, что выглядело явно противоестественно его кипучей натуре. В чем дело, он не объяснял, я же сам не настаивал ни на каких объяснениях, избегая ханжеского вмешательства в сугубо личные дела своего новоиспеченного партнера, так что он в таких случаях целиком принадлежал своей замкнутости.

Вот и теперь тускловато мерцнув на меня взглядом, он как-то вдруг сник и довольно долго молчал, прежде, чем наконец, глядя в сторону, тихо сказал:

– Ну, почему же? Может, и не «прокормление» в буквальном смысле, а работать-то нам все-таки вместе…

Посмотрев на его молчаливо поникшую голову, мне стало вовсе не по себе. Раздражение сменилось раскаянием.

«Что, брат, любишь косточки людским недостаткам перемалывать, грех «благочестивыми помыслами» костерить в хвост и в гриву, а самого лихоманка бьет, как последнего нехристя?» – услышал я в себе укор. И вдруг тут же словно кто-то чужой острым сполохом сумрачно колыхнул душу, язвительно вопросив: «Чай, извинения просить будешь? Не изволь беспокоиться – сей род и в род до четвертого колена проклят…»

Я вздрогнул и тревожно огляделся кругом: высокая, чистая ночь торжественно плыла над землей; словно прекрасная дама, наряженная в черное бархатное платье, унизанное миллиардами звезд-бриллиантов, она заглядывала мне в лицо с укоризной и недоумением.

Окончательно раскаявшись, я дружески положил руку Купцову на плечо и тихо сказал:

– Ладно, Алексей, извини сердечное окаянство, смени гнев на милость.

– Да какой гнев, – грустно отозвался Купцов, простовато махнув рукой, – нет никакого гнева… Прав ты в основном… И насчет свиньи – тоже… Казино, вино, бани, бабы – все дрянь! Бабы же из всего – дрянь наихудшая: раковая опухоль души – вот что такое бабы!

– Позволь, – удивился я, тотчас припоминая одно из его недавних высказываний, – ты же как-то весьма откровенно возмущался евангельским словам по поводу того, что всякий, смотрящий на женщину, уже прелюбодействует с ней в сердце своем, как же теперь изволишь понимать тебя насчет женской красоты?

– Да оставь ты! Ирония – это что, христианский метод дискуссировать?

– Помилуй, какая ирония? – еще больше изумился я.

– Значит, глупость! – безаппеляционно отрезал Купцов. – Ты что ж, в самом деле туго соображаешь, что охота пуще неволи?

– Ну-у, брат, какая ж еще охота, коли жена есть? Этак любую распущенность можно оправдать. Что ж, твоя Аленка, выходит дело…

– Да никакого тут дела нет! – запальчиво прервал меня Купцов. – Аленка – это тихая гавань моей души… Но если какой-нибудь бродячий шквал рванет за сердце? Тогда как? Если вдруг совершенно по-блоковски «случайно на ноже карманном найдешь песчинку дальних стран и мир опять предстанет странным, закутанным в цветной туман»? А что может быть «цветней» и «туманней»  чувственного мира – мира нераскрытых желаний, недоговоренных слов, незаконченных жестов, недосмотренных взглядов? Душа трепещет и ждет чуда… а в результате всегда одно и то же – та самая грязная свинья посреди грязной лужи. Потом возвращаешься в «гавань», после бурь, после гроз, Аленка смотрит всякий раз печально, тихо, практично – прямо одушевленной поговоркой, можно сказать: мечты-мечты, где ваша сладость, мечты ушли – осталась гадость… Не корит, не бранит, только печально смотрит. Тут начинаешь ценить великий штиль и золото души против шторма и жалких грошей увлеченности. А что толку, если в конце концов сердце один хрен в покой не вмещается?

– Вон что, – грустно отозвался я, – ты, выходит, сидишь на крючке у лукавого покрепче иного плотоугодника; тот хоть по причине духовной примитивности не умеет с похотью совладать, а у тебя разврат почти на духовном уровне, как в стихах Лермонтова: «А он, мятежный, ищет бури, как будто в буре есть покой…» В таком случае, «раковая опухоль» тут не бабы, как ты изволили заметить, «раковая опухоль» души – ты сам, твой внутренний мир.

– Вероятно, так, – безразлично мотнул головой Купцов и тут же добавил: – Только и бабы все-таки дрянь.

– Алена твоя – дрянь?

Я внимательно посмотрел на него, что-то в нем было не так. Но что? В душу лезть не хотелось, а сам он, несмотря на некоторую откровенность, о чем-то главном, казалось, умалчивал.

Алена? Да нет… А впрочем… – Он как-то туповато взглянул мне в лицо и вдруг неожиданно спросил: – Ты ведь, кажется, Левитика знал?

– Левицкого Женю? «Вольного художника», как он себя величал?

– Во-во, его самого.

– Знал. Он мне иконы реставрировал: на чердаке, у одних моих сельских родственников, иконы эти лет пятьдесят пролежали, одной из них даже капусту прикрывали – под гнёт, так он их все в идеальный вид привел. Талантливый парень. Ты, может, видел его «Рождественские этюды»? Картины – «Святой источник», «Аносинскую осень»?.. Да много всего… Я его креститься уговаривал. Богу кистью работаешь, а не крещен, по краю пропасти душа ходит! – часто ему говорил.

– Правильно говорил. Отживописничал «вольный художник», неделю назад – повесился.

– Повесился?! Как? Зачем? – бестолково спросил я, не веря известию. – Ему ж только двадцать пять стукнуло, чудесно и славно мог бы пожить. Послужить добру своим талантом, храмы расписывать…

– Гм! Храмы расписывать… Теперь за него ни в одном храме на помин души молитвы не прочитают. Самоубийцам-то полную отходную дают, так ведь? – угрюмо хмыкнул Купцов.

– Так, так… – механически повторил я.- Но почему же? Откуда напасть?

– От бабы напасть, потому что бабы – дрянь! Он в свою Светланку, как в святую верил, душу клал в каждый ее вздох. А ты знаешь, что значит быть обманутым, когда так веришь? Это – полное разорение сердца, это – полное банкротство души, смысла, жизни… блин!

– Это работа греха, Леша, это только открытое лицо ваятеля сатаны, без грима, и больше ничего! Раболепствуя греху, на себя принимаешь и его лицо, его деяние. Тебе вот, хотелось бы оказаться на месте Светланиного ухажера – соблазнителя? Или, может быть, заманчивее выглядит место Жени Левицкого? Или, может, ты своей Аленке желал бы очутиться на месте Светланы?.. Вот так и работает сатаны – «семерых одним ударом», и ни одного победителя – все в дерьме!.. А случись занять место своего ближнего, против которого по неразумию ли, по страсти ли безудержной или корысти чинишь грех, – тут тебе во всем вкусе и все десерты ада раскроются… Женька, Женька… Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, грешных.

После этих моих слов Купцов посмотрел на меня как-то странно и диковато; даже ночь и розовый свет от углей не скрыли бледность, бросившуюся ему в лицо. Он отвернулся и, глядя в костер, долго молча щурил глаза на затухавшие угли, потом тихо и как-то отвлеченно спросил:

– Как думаешь, не подарок ли России от Бога  на тысячелетие крещения начало высвобождения Церкви из-под коммунистического ига?

– Не знаю, – пожал я плечами, – может быть, и подарок, только мне думается, что на сегодня это происходит в гораздо большей степени для испытания, а не для чествования и одарения нашего народа: как мир от Христова распятия получил окончательный путь в вечное спасение или в вечное осуждение в зависимости от свободного выбора, так России теперь принадлежит решающее право на свободное избрание своей дальнейшей судьбы и участи.

– Вечно у тебя… крайности, – помолчав, недовольно проворчал Купцов и с мечтательным утверждением сам же ответил на поставленный вопрос: – Это подарок, огромный и щедрый подарок милосердного Бога нам, русским. В сторону Церкви пошла оттепель – не гнилая хрущевская изморось, а настоящая весна! В иных благодатных храмах иконы заплачут.

– Почему? – недоуменно спросил я.

– Потому что – оттепель…

– Что ж, это пожалуй, – подумав, согласился я и добавил: – Или о великих трудностях, нас ожидающих…

– А-а! – скептически отмахнулся Купцов и веско отрезал: – Сказано: юбилей!

– А ты бы к такому великому юбилею сделал подарок своему семейству – обвенчался бы с Аленкой по-христиански в храме православном, а то ведь на блудном месте легко нечистый достает.

– Это ты мне как Левицкому, которого креститься уговаривал, пророчишь? – угрюмо усмехнулся он.

– Я тебе добра желаю…

– Все правильно, – перебил он меня, – пропасть на то и существует, чтоб в нее падали, эта пропасть – от слова пропасть – сгинуть, исчезнуть… А вообще-то, мы ведь с Аленкой даже и не зарегистрированы – гражданский брак удел наш, грешных, кто ж нас повенчает?

–  Так зачем же дело стало?

– Поживем – увидим, – сумрачно насупился он, – жизнь штука сложная, когда в ней начнешь копошиться… Да и на сюрпризы щедра – во как! – он провел ребром ладони по горлу. Давай-ка лучше в страну сновидений подгребать: завтра ни свет ни заря Меченый со своими архаровцами заявится, а мы еще ни в одном глазу…

Тут заключительная часть нашего разговора опять перешла к практической стороне нашего союза, отказаться от которого этой ночью пока еще было возможно, но я этого не сделал.

– Какой Меченый? – поинтересовался я.

– Не «какой», а «кто»! – подняв палец, внушительно произнес Купцов. – Имя существительное.

– Существительное зашибало, небось, твое «имя существительное»-то?

– Верно: тремя инфарктами шлепнутый – и пьет! Закусывает, даже не в переносном смысле, а в прямом, нитроглицерином, но дело разумеет на сто сот. А все прочие, иже с ним, – споенные, как бригада на винных складах, и спаянные, как Трубачёв и его команда.

– Слушай, что за публика? Неужели нельзя что-нибудь поинтеллигентней подыскать? Они мне здесь всю дачу разнесут по косточкам! У соседей глаза на лоб полезут от таких гостей! А работать? Как с ними работать?! Свет, что ли, клином сошелся на этом твоем Меченом?

– Силен ты лясы разводить, – обиделся Купцов. – Интеллигентов тебе подавай! Откуда тебе их предоставить? Может, с Плехановского, Авиационного, МГУ? Я тебе предлагал некое сервисное предприятие по какому-либо интеллектуальному направлению, ты сказал: пока рано, не потянем. Уперся в сеточное производство… Оно, конечно, и правильно: для реального финансового подъема – что проще? Можно вполне удачно раскрутиться, здесь я с тобой согласен. Но, где ты видел на металлической сетке интеллигентную публику? Черная кость с луженой глоткой – вот истинно движущая сила всех российских загородок, которые растут на водке, как водоросли на воде.

– Ну ладно, – с досадой отмахнулся я, – пусть будет Меченый с его командой. Но только пока. В дальнейшем как-нибудь положительно разберемся с контингентом.

– Во-во, разберись! Я тебе свою часть годового дохода на лапу положу, если ты среди сеточных умельцев отыщешь хотя бы трех неквасящих[U1] . Проще тех, какие есть, чем-нибудь существенным из области нравственного богословия причесать – вдруг исправятся! У тебя с гомилетикой все в порядке? – Купцов насмешливо прищурился.

Я ответил, однако, серьезно:

– Нет такой пропащей души, которой не сумела бы помочь правда Божия, вопрос в том, как эта душа относится к себе самой, – здесь все определяет свобода выбора. Ради своей самостоятельности в деле познания добра и зла человек вкусил запретный плод и теперь отрезок человеческой жизни в среднем семьдесят-восемьдесят лет – это время окончательного выбора между добром и злом, – свобода выбора! Скажешь, маловато? Ложь! Достаточно – и даже более, чем достаточно! Ангел не имеет на это даже мгновения. На сегодняшний день на земле практически не остается ни одного человеческого существа, которое не знало бы о Кресте. Семьдесят-восемьдесят лет – это очень много, чтобы понять, что это такое – Крест! Проповедь Евангелия во имя спасения подходит к концу, наступает время Суда. Избравший зло, как может иметь добро? А имеющий добро, как может иметь зло? Вот ты мне скажи: ты бы потерпел в своем доме совершенно сознательно проклинающего тебя человека, которого ты же приютил, обогрел, накормил? А зачем таковые Богу в Его мироздании?

– Это не те масштабы для сравнения – я и Бог, моя квартира и Божий рай, – недовольно пожал плечами Купцов.

– Вот-вот, ты бы такой самоумолительный был в своих ирониях да насмешках, когда дело касается Промысла Божия и Священного Писания… Короче так: знать правду Божию есть право всякого человека – пьяницы самого наипоследнего тоже, а там – его дело.

Ты что же, в самом деле хочешь с этими архаровцами разговаривать о Боге? – уже серьезно и с очевидным замешательством спросил Купцов.

– Это как Бог даст, на все воля Божья.

Он изучающе посмотрел на меня, как бы желая окончательно удостовериться, что я не шучу, и, затруднительно почесав затылок, сказал:

– Ну-ну, только за последствия я не ручаюсь. Ты имей в виду: деньги уже кое-какие вложены, по нашим нынешним карманам немалые, пора бы уже и отрабатывать начать. Если ты полагаешь, что я сам буду у станка сетку крутить, то тут ты глубоко заблуждаешься: коли эти работяги разбегутся от твоих разговоров как черти от ладана, крути сетку сам, а меня уволь.

<Назад ^ Вперед>