Закончилась Божественная
литургия. Новые колокола Благовещенского храма качнули истринские берега, рассыпались
праздничным звоном в снежных просторах, зычно аукнулись
в сосновых лесах и сопредельных селах. Хорош зимний Никола на Руси! Любит и
чтит православный люд святителя Николая, архиепископа Мир Ликийских,
чудотворца. С надеждой взывает к нему: «О, всесвятый Николае, угодниче
преизрядный Господень, теплый наш заступниче и везде в скорбех скорый
помощниче!»
«И не напрасно взывает», – думал
седой старик, неспешно спускаясь от храма к старому мосту через реку Истру и
направляясь в сторону лешковского холма.
В начале подъема он
приостановился и, задумчиво поглядев себе под ноги, на дорогу, обратился к
синим, златозвездным куполам собора, широко перекрестившись и тихо обронив:
– Только и всех делов, кабы не так…
– Что не так, дед? –
полюбопытствовал десятилетний внук, только что отстоявший вместе с ним литургию
с молебном и теперь чинно вышагивающий рядом.
– Что не так-то? – добродушно
улыбнулся дед. – А вот, – рука его емко очертила Божий храм, – если бы не он и
не тот, которого мы нынче почитали в нем, не ходить бы
нам с тобой о сию пору по этому вот склону, не поскрипывать чистым снежком под
ногами.
– Почему?
Внук недоверчиво посмотрел на
часто любившего пошутить деда. Но на сей раз, похоже, дед не шутил.
– Так ведь не было бы нас: ни
меня, ни, соответственно, твоего отца, ни тебя – все бы вместе со мной и
кончилось, вот здесь, на этом самом месте, так и не начавшись.
Внук задумался, внимательно
разглядывая оснеженную землю под ногами, словно пытаясь высмотреть в ней что-то
особенное. Потом тихо попросил:
– Дед, а дед, расскажи.
– Что ж рассказывать-то?
Невеликое событие в масштабах всей жизни на земле, – улыбнулся дед.
– Раз мы живы
значит, великое, – убежденно сказал внук.
– Ну, коли так, слушай…
Минометные батареи немцев,
расположенные уже в деревне Красновидово, работали как хорошо отлаженные часы.
Каждые десять-пятнадцать минут нахабинская дорога через лешковский холм, где
стояли в обороне наши воинские части, покрывалась черным кустарником сплошных
разрывов. Омерзительный вой, заканчивающийся оглушительными хлопками
разрывающихся мин, леденил сердце, заставляя непроизвольно приседать на
корточки. Ужасно хотелось зажать уши руками, чтобы не слышать его. В такие
минуты я усиленно пытался представлять себе всех вместе взятых киношных героев, каких только знал, которые бесстрашно
гарцевали на поле брани, не кланяясь вражеским осколкам и пулям. Мне тогда
было, как теперь тебе, десять лет. На недостаток фантазии и воображения я не
жаловался. Но все было тщетно – преодолеть страх до конца мне при всем желании
так и не удавалось. Каждый раз приходилось бояться и сигать,
как заяцу, через опасный, хорошо пристрелянный участок дороги. Узкий мост. По
обеим сторонам река Истра. И вот здесь-то и требовалось перетаскивать санки с
зерном. За один рейс я мог взять только один мешок – на большее
силенок не хватало. Было голодно. Ели мерзлую конину, отпиливая ножовкой ляжки
убитых в поле лошадей и потом сутками распаривая задубелое мясо в печках.
Пшеница, да и рожь тоже, по тем временам выходила дороже золота. Ожидая со дня на
день прихода немцев в Павловскую Слободу, торопились вывезти в соседние
деревни, что подальше, самое ценное, необходимое. Зерна было ни много ни мало – пять мешков, все наши запасы на
неограниченный срок. В ближайшую хорошую
продовольственную перспективу никто не верил. До того ли было? Москву бы
отстоять… Вот и держались из последних сил за то, что
имели, чтобы с голоду не помереть окончательно. Я во всем семействе старший –
мужик. Отец – прадед твой – ушел на фронт в самых первых числах войны. Потом последнюю
весточку получили от него из-под Ржева. Мать – хворая, бабка – старая, братья –
мал мала меньше. в общем, как
ни крути, я крайний – хозяин, одним словом. Кровь из носу, пять раз надо
пересечь проклятое место хотя бы в одну сторону. Обратно, без груза, было проще
– по пересеченной местности аллюром.
Так вот, этот храм Благовещения
Пресвятой Богородицы был последним пристанищем перед смертельно опасным
броском. Здесь, под его стенами, я и прочий люд, эвакуирующий глубже в тыл свое
добро, делали решительную передышку, собираясь с духом и силами. Дальше
приходилось мчаться без всякой для себя пощады. Церковь эта тогда была уже
недействующей, обветшалой. Потом и колокольню взорвали под предлогом опасного
ориентира для немецкой авиации, направляющейся бомбить Москву.
В тот день рядом со мной
остановились мужчина с женщиной средних лет и, как сейчас помню, затеяли между
собой разговор о чудесах.
– Ну
какие в наши дни чудеса? – рассуждала женщина. – Вон немец прет,
скоро в Москве будет. Кучу народа побили. У меня в деревне Юрьево
сестру немцы пристрелили. Вот и все чудеса. Какому Богу до нас нынче дело? Церкву вот запустили, разрушили… А по всей Рассеи-матушке сколько наковыряли, напохабили?
Истово люд Божий – взашей, правильных попов – на
Соловки! А теперь чудес подавай? Я нынче так думаю:
ежели Гитлер нас всех не прибьет – то и чудо будет. А чтоб святые промеж нас
ходили, как древле…
– Не было того, однако, и древле,
– морщился мужик. – Выдумки всё. Чтоб проще помирать
было. Вот хоть давай мальца этого спросим…
Тут он обратился ко мне:
– А, парень, страшно помирать-то?
– Страшно, – ответил я.
– А вот ежели
бы вроде как понарошку: ну, будто спишь, сон видишь – это жизнь, а проснулся,
штаны надел и пошагал – это то, что почитают за смерть. Тогда как? Страшно?
– Тогда нет. Только, если
по-настоящему, то душе штанов не надо, ей и так удобно, она – красивая.
– Вот те раз! – зареготал мужик.
– Да ты, брат, феномен. Молодец, попом будешь! Красивая,
и порток не надо… – ну, уморил! Пошли вместе. С тобой, в случае чего, и помирать не страшно. Давай уж подсоблю,
что ли: видишь, очередная прореха в обстреле.
– Не надо, я сам.
Осерчав
на мужика то ли за его насмешку, то ли еще за что, я спрятал веревку от санок
за спину.
– Ну, как знаешь, молодец! Не
поминай лихом. Авось встретимся где-нибудь в краю небесном… Без
порток…
Женщина тоже весело смеялась,
называя меня «философом кислых щей».
– Почему «философ»-то, когда в таких случаях принято говорить «профессор»? –
сердито крикнул я им вдогонку.
Но они в ответ, махнув на меня руками,
только расхохотались еще громче.
Очередная серия взрывов утихла.
На всё про всё у меня было десять-пятнадцать минут, и я поспешно поплелся за
ними вслед.
Я быстро шел и думал: «А правда, что такое настоящее чудо? Ну, бабка рассказывала,
что вроде бы исцеляются от всяких болезней у святых мест, замуж по молитве
удачно выходят, иные даже святых людей видят и разговаривают с ними, что-то наперед в жизни знают, ну и прочее, тому подобное. Только
это ведь все по рассказам, а как оно на самом деле бывает – про то
неведомо. Вот мужик с теткой, – я
сердито посмотрел в спину веселой парочки, – хохочут, чуть пузо не трескается,
поди попробуй, докажи им тут что-либо…»
Так думал я,
поспешая, и замечтался, представив себе, как было бы здорово, к примеру, у Бога
мороженое попросить – десять или даже сто порций таких, как у Левочкина,
местного мороженщика, аппетитных кружочков из холодной молочной массы в тощих
вафельках, – попросить и тотчас получить; вот тогда бы, пожалуй, замолкли бы и
эти пересмешники, а так, поди, поспорь с ними…
И вдруг у самого края моста, не
переходя его, я словно понял в себе отчетливое предложение вернуться:
«Сынок,
тебе в другую сторону, – будто сказано было мне, – посмотри, где тебя
крестили?»
Я взглянул назад, на только что
оставленный храм, чуть замешкался, соображая, в чем
тут дело, и… вдруг санки мои полетели с крутосклона прямо под мост. Мешок
бухнулся в сугроб, у самого края реки. Я опрометью, не помня себя, ринулся
вниз, за зерном. И тут словно сломались хорошо отлаженные «немецкие часы»:
красновидовские шестиствольные минометы отвратительно взвыли совершенно
непредусмотренными залпами. Над мостом понесся огненный смерч. Заухало и
затрещало горячее разорванное железо. На какое-то мгновение я оцепенел от
мысли: что бы со мной было, не задержись я по ту
сторону моста и не скатись мой злополучный мешок к реке?
«А как же баба-то с мужиком? –
тотчас прошибла меня мысль. – Ведь с собой звали,
помочь хотели…»
С трудом волоча отдельно мешок и
санки, я едва выбрался наверх и, не переводя дыхания, пустился что было мочи домой.
Спустя часа два, когда стрельба поутихла и «немецкие часы» вновь
заработали в прежнем отлаженном режиме, я перебрался на другую сторону реки.
Вот здесь, у самого подножья
этого холма, лежали мои знакомые. Мертвые, они как бы удивленно смотрели на
меня широко раскрытыми глазами и говорили: «А, парень? Как же это так
случилось? Ведь мы шутейно обо всем говорили, а вышло вон как…»
Дед замолчал, с задумчивым
удовлетворением разглядывая отреставрированную церковь. Словно точеная из
мрамора, сияла она светлее самого снега. Над ней кружились птицы, внутри нее,
как и в былые столетия, шла жизнь.
– Значит, они так и не
проснулись? – странно спросил внук.
Дед, помедлив, ответил:
– Почему? Вероятно, «проснулись»,
только вряд ли эту жизнь следует сравнивать со сном, слишком большой смысл
заложен в ней для человека. Знаешь, как правильно в песне хорошей поется:
Сережка ольховая, легкая, будто
пуховая,
Но тронешь ее – все окажется в
жизни не так,
Так значит, что жизнь не такая уж
вещь пустяковая,
Когда в ней ничто не похоже на
просто пустяк.
Внук замолчал, что-то
усердно обдумывая, и вдруг твердо заявил:
– А знаешь что, дед? Это лучше,
что они все-таки там «проснулись», здесь бы они и теперь все равно без мороженого
не поверили бы, что Бог есть.